Счастлив тот, у кого есть свой город детства. Оставленный за порогом взрослой жизни и не перешедший вслед за своим хозяином в скучный мир совершенолетия. Такой город есть и у меня.Прочитала книгу моей знакомой таллиннской поэтессы Татьяны Вольновой «Полярное сияние: моя Гремиха». Маленький гарнизон – это всегда общая жизнь, общие заботы детей и взрослых. Нет, я не жила ни в гарнизоне, ни в военном городке, хотя имела непосредственное отношение к военной жизни будучи ребенком морского офицера. Мой детский мир был расширен до общих границ небольшого портового города в одной из прибалтийских республик. На всем хорошо знакомом портале читала воспоминания бывших горожан о лучших клубных вечеринках, о самом вкусном кофе. Этими воспоминаниями я не могу поделиться в силу тогдашнего малолетства. Но детская память хранит такие секреты, которые потом трудно припомнить взрослому. Они заставляют сегодня взяться за перо. Что это будет? Наверно, некое ожерелье из ракушек или венок из одуванчиков (мастерами таких изделий мы бываем в детстве), где каждое звено – это память. И если кто-нибудь захочет примерить его или хотя бы полюбуется перламутровой ракушкой или полевым цветком и вспомнит, что он тоже был участником этих или подобных событий, я буду счастлива!
Улица Шкедес. Несколько в ряд стоящих домов, весьма презентабельных для того времени. Потолки высокие, комнаты большие, некоторые даже с модными нынче эркерами, длинные коридоры со скользкими плиточными полами. Не знаю, когда я там оказалась. Было ли мне год или полтора? Казалось, что жила здесь всегда и буду жить вечно. Самое любимое место – под круглым столом, покрытым тяжелой скатертью с длинными шелковыми кистями. Там было очень удобно играть «в пещеру», прятаться от всего нового и страшного, типа большого неподъемного плюшевого медведя и, наконец, плести косы из скатерочных кистей, замирая от непреодолимого соблазна сделать то, что возбранялось. Кухня была общая – на три семьи. На этой кухне пекли торты, делились секретами наши молодые красавицы-мамы, а нам иногда удавалось играть, когда по той или иной причине идти на улицу не хотелось. Игра называлась «в магазин». «Как в это играть?», - спрашивала я, трехлетняя. «Ну попроси чего-нибудь 300 грамм», - пятилетняя Иринка демонстрировала свой товар на «прилавке». Самым притягательным товаром была смешная серенькая собачка, мягкая и теплая на ощупь. Ну раз так надо играть, будем играть по правилам (сколько раз я потом вспоминала этот первый урок абсурда!): «Дайте мне, пожалуйста, триста грамм собаки».
В квартире в разное время жили разные люди. Помню, что жила бывшая балерина, полная молодая женщина с семьей (семьи у нас были все одинаковые – военные, но это только в квартире, в доме же обитали люди разных профессий). Совершенно не знаю, говорила она с нами, малолетками, о балете, но с кем-то, наверно, говорила, потому что весь подъезд наш поголовно был влюблен в балет и все в той или иной степени этим самым балетом занимались. Началось все с танцевального (мы называли это только «балетным»!) кружка при машиностроительном заводе, куда было сравнительно недалеко добираться и куда меня отпускали с «большими» девочками и даже одну. В четыре года я переступила порог актового зала, где в несколько рядов около стен стояли прикрепленные друг к другу откидные стулья, которые, если развернуть их спинками, вполне годились для балетного станка. Я спокойно села на шпагат, и меня взяли. А потом, как, наверно, все девчонки этого возраста, я с удовольствием изображала снежинку, цветы, морские волны, жутко завидуя Тане Рязановой, что ей доверена была роль яркой бабочки с гибкими огромными крыльями, которыми она могла закрываться с ног до головы, а потом внезапно появляться, чтобы все ахнули!
Моя подруга Иринка балетом не занималась в силу ее комплекции, но зато она занималась музыкой. Желая всего и сразу, я потащилась с ней на экзамены, прорепетировав «Жили у бабуси...» и «То березка, то рябинка...». Музыкальная школа находилась в военном городке, куда мы добирались через канал, где переодически проходил захватывающий дух смотр военных кораблей (что это было на самом деле – не знаю). Через много лет я мучительно пыталась разгадать постоянный сон: красивое здание в виде собора (храма?), с узорчатыми окнами, осенняя путаница листьев под ногами и страшное желание бежать от этого сумрачного дома. Потом догадалась, что это, скорее всего, и было здание музыкальной школы, которое встретило восторженного четырехлетного ребенка суровой реальностью. Помню, как отстучала ладонями ритм под пристальными взглядами тетенек, как мне казалось, всех – в черном, потом запела дрожащим голосом выученные песни. Одна из женщин, не умея скрыть свой смех, стала тихонько сползать со стула куда-то под стол. Но ребенок верит до последнего! Не найдя себя в списках (в четыре года я уже демонстрировала свои читательские умения во дворе, когда соседки подсовывали мне свежую газету), я стойко дошла до дома и только потом дала волю слезам. Это был мой первый урок реальности. Но так получилось, что в городе моего детства это был единственный такой урок, все остальные пришлись на другие города и на другое время. Поэтому я решила, что это случайность, и не комплексовала по этому поводу по крайней мере в то счастливое время.
Наш двор был особенным. Во-первых, там было где спрятаться (вспомните хотя бы столбы, держащие крышу подъезда). Игра была нашим существом, нашим дыханием. «Магазин» сменялся «дочками-матерями». С нами играли и мальчики. Так что «семьи» у нас получались счастливые, полные, где «мамы» командывали «папам»: «Иди на работу!» В самом деле, зачем еще нужны папы, как не ходить на работу?
Я в берете
Но самые захватывающие игры происходили в «песочнице». Нет, не подумайте, что речь идет о куцем клочке земли, огороженном заборчиком, куда насыпана была кучка мокрого песка, облюбованного бродячими собачками и кошечками. Отнюдь! За дворовой площадкой, где бегали мы в догонялки, где гуляли мамы с колясками, за скамейкой, где мы играли в «колечко» («колечко-колечко, выйди на крылечко») и в «барыню» («черно с белым не берите, да и нет не говорите, вы поедете на бал?»), за травяной площадью, засаженной кустами, где мы пристраивали свои картофельные огороды, поливая их по очереди и добиваясь, чтобы мамы сварили нам урожай сантиметрового диаметра, за всем этим раскошным миром находилась яма с чистым морским песком, думаю, не менее тридцати метров в длину. Здесь происходили самые невероятные события. Например, песок превращался в гоночные машины или в причудливые замки, мы рыли «подземные ходы» в обрывистых берегах, встречаясь руками и радуясь не менее, чем участники встречи на Эльбе. Здесь прятались «секреты»: пальцем разроешь песок в одном месте – ничего, в другом – ничего, а в третьем обнаружишь вдруг прозрачное стеклышко, под которым выглядывает увядший бутон одуванчика. Нашел чей-то секрет! Но радоваться рано. Что-то настораживает в этом неказистом секрете – именно его неказистость. Обманка! И действительно, настоящий секрет из ярких камушков, рассыпанных маминых бус, осколков разноцветного стекла, позаимствованных из домашних шкатулок пуговиц сиял своей красотой или рядом, или под обманкой, а то и под второй!
Зимой «песочница» превращалась в ледяную горку, где, толкаясь и обгоняя друг друга, летели деревянные санки с железными полозьями, били по ногам, отчего искрилось в глазах и выступали слезы. Ноги, вообще, постоянно были разбиты: падали на ледяных наростах, накопившихся под водосточными трубами, где интересно было отламывать сосульки, падали с чугунного резного забора (интересно, он все еще стоит, этот отголосок питерских красот?), прыгали с деревянного сарая, где хранился уголь. Кстати, сарай этот связан у меня не только с головокружительным падением вниз, но и с первыми театральными восторгами. Там была устороена переодевалка для «артистов», там разыгрывались какие-то классические сцены, где юноши (юноши ли это были?) носили береты с пером, а прекрасные девушки-принцессы – длинные платья. Помню лишь имена «актеров»: Миша, Мила, Таня, Аля, Ира.
Игры были нашей жизнью, нашим творчеством, нашими разборками. Робко возражаю горластой Татьяне: «Она первая добежала («туки-туки за себя»)» «Дура!» - кричит разъяренная Танька, не привыкшая уступать. Но особой сладостью была игра в «казаки-разбойники», саму игру в тот период не помню (осознанно она началась позже), помню «стрелки», нарисованные на асфальте, ведущие в никуда (обманки). Тогда же, зимой, я каталась на первых коньках «снегурочках» по замерзшей дороге, где не ездили машины, и сумасшествие, связанное с коньками, преследовало меня потом всю жизнь, но кататься хорошо я так и не научилась – отдала эту возможность дочери. Очень интересно было отрезать куски земли, множа свои земельные владения. Но интересно это было не играя «в ножички», а ловя мяч при команде «Штандер!», а потом, проверяя свой глазомер, мерить «гигантскими», «обычными» или «лилипутскими» шагами расстояние до выбранной «жертвы», и в случае точности глазомера и меткого попадания мяча в кольцо растопыренных рук соперника, торжествуя, отхватить от его территории огромный кус, проводя длинной палкой овальную черту.
Впрочем, путаница событий не дает мне покоя. Основная дворовая жизнь началась, когда мы переехали в новую двухкомнатную квартиру на улице Дедаева. Я так была увлечена моей тогдашней жизнью, что когда спустя два-три года мы переехали уже в другой город, в другую республику, на вопрос «девочка, какая это улица?» я долго отвечала «Дедаева». И вот там были упоительные «казаки-разбойники» с залезанием в недостроенные дома (что строго запрещалось), с «секретами», которые нужно было «умереть, но не выдать». Там я играла в футбол с веселой яркой девчонкой Маринкой, она меня обучала удару. Там мы проверяли свою волю, пролезая в темноте по подвальному помещению с многочисленными трубами, считая геройством иметь ссадины и синяки. Там с подругой Аллой мы залезали на чердак, высовывались в окно на крыше и рисовали «пейзажи», заданные на дом учителем-мучителем Эрманом Крышевичем (так мы его звали – а как по-настоящему- не помню). Там начались мои первые опыты риторики и сочинительства. «Многосерийные» повести под названием «Тайны Розовой улицы» рассказывались Елке – Леночке С., выслушивались ответные «ужастики», видимо, мы, как и все дети, отдавали дань «красным ручечкам» и «черным тетенькам».
Тогда же в колодцах-дворах начинались наши первые влюбленности. Романтическим ореолом были окружены мальчишки двенадцати-тринадцати лет, особенно для тех, кто уже прочел и полюбил Крапивина. Какие-то группировки из мальчишек и отдельно из девчонок пытались сосуществовать, проявляя друг к другу огромный интерес. Это была игра под вечным жизненным названием «любовь-ненависть» Я удостоилась (правда, от мальчишек) звания «атаман» девчоночьей группы и выбрала себе кличку «Санька». Теперь так зовут мою дочь. Оттуда произрастают и мои магические числа. Одно из них было номером квартиры моей детской любви по имени Юрис.
Вторая справа
«Балетная карьера» тогда была на подъеме. Машиностроительный завод сменился на Дом офицеров, где веселая симпатичная женщина (кажется, Анна Павловна, если это не услуги стереотипа памяти) ставила с нами танцы. Она, наверно, очень любила фотографироваться и фотографировать своих учеников, иначе как объяснить, что именно от этого короткого периода у меня осталось самое большое количество фотографий? Откликнитесь, балеринки! Таня Резанцева, Лена Маслова?
«Балетная карьера» тогда была на подъеме. Машиностроительный завод сменился на Дом офицеров, где веселая симпатичная женщина (кажется, Анна Павловна, если это не услуги стереотипа памяти) ставила с нами танцы. Она, наверно, очень любила фотографироваться и фотографировать своих учеников, иначе как объяснить, что именно от этого короткого периода у меня осталось самое большое количество фотографий? Откликнитесь, балеринки! Таня Резанцева, Лена Маслова?
Вторая слева
А потом прошел слух, что лучшая студия находится в Доме творчества у Лилии Федоровны Пластининой, и мы всем кагалом перешли туда. Ко времени моего отъезда «за границу» я осталась из всей этой группы одна. Кто-то ушел в спорт (Лена Добронравова), кто-то не выдержал жесткой манеры педагога, кому-то надоело. Я прижилась. Это была настоящая жизнь со стертыми пальцами после пуантных экзекуций, с балетными постановками в чудесных костюмах. Иногда мне снятся эти спектакли даже сейчас. Мне удалось даже посолировать в балете «Красная шапочка», где я никак не могла изобразить страх перед волком, особенно после того, как бабушкина шаль зацепилась за его хвост и волочилась следом, пока он меня ловил. Публика выражала бурный восторг, а я переживала провал. Больше эту роль мне не доверяли. Счастливее была моя соперница, прима нашей труппы Лига Лакуте. Думаю, что плюсом был ее маленький рост, белые кудряшки и отсутствие печального опыта с музыкальной школой (я же всегда боялась не услышать, когда мой выход!). Но зато в балете «Снежная королева» мы были на равных : два голубка, две льдинки, две солистки в калейдоскопе цветочных клумб (она – среди подснежников, я – среди незабудок), две девочки в блестящих пачках на пуантах, такие настоящие! Как сложилась ее жизнь – не знаю. Но в любом случае, Лига, будь счастлива!
Школа, где я училась, известна была всегда. Оказывается, ее многие помнят и чтут, особенно в связи с именем великого директора Э. Арайса. Помню, с каким уважением говорила о нем моя мама, работавшая в этой же школе учителем истории. Мамы давно нет. Недавно не стало и нашего директора. Светлая ему память от всех, кто соприкасался с этим человеком. Помню высокого, молодого, в отличном костюме интеллигентного мужчину, всегда спокойного, делового, красивого. Школа у нас была двуязычная, проблем не было никаких. Дружили.
Второй ряд, третья справа
Пошла я в школу поздно, почти в 8 лет. Мама считала, что психологически ребенок был не готов. Хотя, наверно, лучше было бы пойти читающему ребенку в школу пораньше, а не маяться в четырех стенах, с ужасом фантазируя про «застрявшую в дверях автобуса маму». В школе было хорошо, тем более, что мое отличное чтение компенсировалось кляксами в тетрадях и неумением красиво написать цифру «3», еще я почему-то путала буквы «Ц» и «З» и не очень быстро считала. Но наша учительница Тамара Филипповна была настойчива, весела и талантлива. До тех пор, пока не умер ее муж. С тех пор я не помню ее веселых глаз. Мы, третьеклассники, с ужасом видели ее набухшие веки и почерневшее лицо. Как сложилась потом ее судьба – не знаю.
Идти в школу надо было с большим портфелем (ранцы тогда были не в моде), довольно далеко, минуя «чертову деревню». Последствия тех походов моя спина ощущает до сих пор. Уроки начинались в 9 часов. Ни в одной школе я потом не встречалась с таким расписанием. Занятия проходили в маленьком двухэтажном барачного типа здании, с длинными коридорами, старинными партами и маленькими окнами. На большой перемене приходилось бегать в главное здание обедать, накидывая на себя что-нибудь зимой, но часто просто в тапочках, забывая переобуться или боясь опоздать. В столовой мы садились на длинную дубовую скамью, которую однажды Витька Н. уронил мне прямо на ногу, которую я долго волочила за собой, распухшую, с трещиной, в большой мягкой тапочке. Когда мы переехали в новую квартиру, ходить в школу стало значительно ближе, через большой пустырь. Зимой он сильно оледеневал, и домой добирались в прямом смысле ползком на коленках, толкая перед собой портфель. Когда наутро Тамара Филипповна спрашивала, как мы вчера добрались домой, Сашка злорадно и весело всем сообщал, что я шла «на карачках». Это было правдой, но было обидно! Один раз мы пережили ураган. Ночью ветер срывал крыши, переворачивал большие урны, выкорчевывал деревья. Мама всю ночь держала раму окна, потому что ветер сломал задвижку. Придя в школу, мы узнали, что повреждена наша школьная гордость – теплица на крыше здания.
Стою во втором ряду с тюльпанами и с белыми бантами
Школу мы любили. Никакую другую школу я так любить потом не могла. В 4 классе перешли в основную из начальной, перебрались в основное здание, где были высокие потолки, просторные классы, огромный актовый зал, вышеупомянутая теплица, стадион, красивая ограда, сложенная из камней, деревья, цветы. Как я завидовала тем, кто продолжил и закончил учиться именно здесь! Представляю, как счастливо вы веселились, шутили, влюблялись, дружили, ссорились, мирились будучи старшеклассниками! И, конечно, учились. Не случайно, вспоминаю своих учителей именно из этой школы. Агния Григорьевна. Учитель литературы. Да, коллеги относились скептически к ее педагогическим способностям, якобы она произносила «колидор». Не знаю, не помню. Я так не говорю. Она меня за два года научила не этому. Она научила меня любить литературу, она заставила меня в четвертом классе выбрать профессию раз и навсегда. Все эти пройденные десятилетия со мной путешествует моя “Тетрадь по чтению ученицы 4 С класса.” Открываю в который раз. На каждой странице – название прочитанной книги, фамилия автора, краткое изложение сюжета, рисунок или удачно найденная картинка из журнала или старого учебника (картинки из книг преследовались по закону), число, когда закончила читать. Итак, за сентябрь прочитала 6 «толстых» книг: «Робин Гуд» М.Гершензона, «Сбросить оковы и петь!», «Маленькие становятся большими», «Четвертая высота», «Рассказы об Ильиче», «Сказки» Пушкина. О качестве не приходится говорить – некому было подсказать, что все книги читать не стоит. Дальше ребенок, вероятно, поумнел – книги более весомые, живые и сейчас: «Баранкин, будь человеком!», «Ребята и зверята», «Белые, голубые и собака Никс», «Маугли», «Повесть о Демидке и медной копейке», «Антошка»... И планы, и характеристики, и отзывы, и цитаты... Иногда учителю полезно заглянуть в себя-ребенка, чтобы не требовать от детей невозможного. Все становится на свои места, когда читаешь свои опусы: «Костылин был ленивый, трусливый, плохой товарищ. Что он был ленивый, видно из одного случая. Они бежали из плена. Костылин был неповоротлив и поэтому быстро стер ноги. Идти он больше не мог. Здесь их и поймали татары.» Агния Григорьевна заставляла нас заниматься словесным рисованием, изображать «Муму» и в цвете, и в черно-белой гамме, объяснять композицию рисунка, краски, искать точную цитату. Это производило на меня большее впечатление, чем эскизы на вырванном из тетради листке в клеточку, где "Эрман Крышевич" моментально создавал дом, сад, небо. И даже похвала единожды прозвучавшая от него в адрес моей «Ноябрьской аллеи» не вызвала желания рисовать, только одно владело мной - желание читать, сочинять, выдумывать, представлять! Мы боялись этого человека, который не был учителем, а был художником, поэтому способен был непедагогично вытрясти содержимое портфеля бедной ученицы, которая забыла краски. А, наверно, мог бы многому нас научить в плане рисунка!
После уроков мы выходили во двор, усаживались на портфели и начинали рассказывать, кто что мог. Помню, рассказывала «Вий» - слушали с большим интересом. Вообще, тягу к «рассказыванию» привила нам Тамара Филипповна, которая заставляла «читающих» делиться прочитанным в классе. Позже наши фантазии стали выливаться в нечто уже совершенно иное: мальчишки играли в «штабы», где действовали не только советские разведчики, но и фашисты, за что им здорово попадало от классного руководителя, а девчонки почему-то (хотя ясно почему) – в «Фантомаса». Фантомасом была, как это не странно, я. Как мне сказали «добрые» подружки: «У тебя прическа такая, как голова Фантомаса». Волосами я, действительно, похвастаться не могла, но старалась в пятом классе носить модный «конский хвост», который смотрелся жалко и вырастал как бы из самой головы, на которой гладко зачесанные белобрысые волосенки были почти не заметны. С завистью рассматривала высоко поднятую на затылок перевитую косу Тани Белых, красавицы, оставшейся таковой до сих пор.
Город был напоен запахом лип. Весело грохотали трамваи – святой транспорт, которым я пользовалась постоянно, спеша в балетную студию. Сначала надо было ехать на одном трамвае, стоя на передней площадке и слушая дребезжание колес, потом пересаживаться на другой, когда путь первого заканчивался кольцом около старой грязной будки. А второй уже уносил меня в центр, мимо таинственной и прекрасной церкви к площади, к торговому центру, где продавался самый вкусный в мире молочный коктейль, мимо Педагогического института, красивого величественного здания, мимо родного Дома офицеров, мимо Дома учителя, куда я забредала на елку, в восторге узнав на празднике, что кофе с конфетами – это вкусно. Там мне подарили сборник стихов Бориса Заходера, который я знаю наизусть до сих пор. Если двигаться дальше, то там был мир, еще не изученный мной. Там был торговый рынок, приморский парк, где мы выступали иногда с танцевальными номерами на открытой эстраде. Там был взрослый мир, куда я надеялась попасть, но куда попасть мне было не суждено.
Да будет благословен любой мир детства!
Школа, где я училась, известна была всегда. Оказывается, ее многие помнят и чтут, особенно в связи с именем великого директора Э. Арайса. Помню, с каким уважением говорила о нем моя мама, работавшая в этой же школе учителем истории. Мамы давно нет. Недавно не стало и нашего директора. Светлая ему память от всех, кто соприкасался с этим человеком. Помню высокого, молодого, в отличном костюме интеллигентного мужчину, всегда спокойного, делового, красивого. Школа у нас была двуязычная, проблем не было никаких. Дружили.
Второй ряд, третья справа
Пошла я в школу поздно, почти в 8 лет. Мама считала, что психологически ребенок был не готов. Хотя, наверно, лучше было бы пойти читающему ребенку в школу пораньше, а не маяться в четырех стенах, с ужасом фантазируя про «застрявшую в дверях автобуса маму». В школе было хорошо, тем более, что мое отличное чтение компенсировалось кляксами в тетрадях и неумением красиво написать цифру «3», еще я почему-то путала буквы «Ц» и «З» и не очень быстро считала. Но наша учительница Тамара Филипповна была настойчива, весела и талантлива. До тех пор, пока не умер ее муж. С тех пор я не помню ее веселых глаз. Мы, третьеклассники, с ужасом видели ее набухшие веки и почерневшее лицо. Как сложилась потом ее судьба – не знаю.
Идти в школу надо было с большим портфелем (ранцы тогда были не в моде), довольно далеко, минуя «чертову деревню». Последствия тех походов моя спина ощущает до сих пор. Уроки начинались в 9 часов. Ни в одной школе я потом не встречалась с таким расписанием. Занятия проходили в маленьком двухэтажном барачного типа здании, с длинными коридорами, старинными партами и маленькими окнами. На большой перемене приходилось бегать в главное здание обедать, накидывая на себя что-нибудь зимой, но часто просто в тапочках, забывая переобуться или боясь опоздать. В столовой мы садились на длинную дубовую скамью, которую однажды Витька Н. уронил мне прямо на ногу, которую я долго волочила за собой, распухшую, с трещиной, в большой мягкой тапочке. Когда мы переехали в новую квартиру, ходить в школу стало значительно ближе, через большой пустырь. Зимой он сильно оледеневал, и домой добирались в прямом смысле ползком на коленках, толкая перед собой портфель. Когда наутро Тамара Филипповна спрашивала, как мы вчера добрались домой, Сашка злорадно и весело всем сообщал, что я шла «на карачках». Это было правдой, но было обидно! Один раз мы пережили ураган. Ночью ветер срывал крыши, переворачивал большие урны, выкорчевывал деревья. Мама всю ночь держала раму окна, потому что ветер сломал задвижку. Придя в школу, мы узнали, что повреждена наша школьная гордость – теплица на крыше здания.
Стою во втором ряду с тюльпанами и с белыми бантами
Школу мы любили. Никакую другую школу я так любить потом не могла. В 4 классе перешли в основную из начальной, перебрались в основное здание, где были высокие потолки, просторные классы, огромный актовый зал, вышеупомянутая теплица, стадион, красивая ограда, сложенная из камней, деревья, цветы. Как я завидовала тем, кто продолжил и закончил учиться именно здесь! Представляю, как счастливо вы веселились, шутили, влюблялись, дружили, ссорились, мирились будучи старшеклассниками! И, конечно, учились. Не случайно, вспоминаю своих учителей именно из этой школы. Агния Григорьевна. Учитель литературы. Да, коллеги относились скептически к ее педагогическим способностям, якобы она произносила «колидор». Не знаю, не помню. Я так не говорю. Она меня за два года научила не этому. Она научила меня любить литературу, она заставила меня в четвертом классе выбрать профессию раз и навсегда. Все эти пройденные десятилетия со мной путешествует моя “Тетрадь по чтению ученицы 4 С класса.” Открываю в который раз. На каждой странице – название прочитанной книги, фамилия автора, краткое изложение сюжета, рисунок или удачно найденная картинка из журнала или старого учебника (картинки из книг преследовались по закону), число, когда закончила читать. Итак, за сентябрь прочитала 6 «толстых» книг: «Робин Гуд» М.Гершензона, «Сбросить оковы и петь!», «Маленькие становятся большими», «Четвертая высота», «Рассказы об Ильиче», «Сказки» Пушкина. О качестве не приходится говорить – некому было подсказать, что все книги читать не стоит. Дальше ребенок, вероятно, поумнел – книги более весомые, живые и сейчас: «Баранкин, будь человеком!», «Ребята и зверята», «Белые, голубые и собака Никс», «Маугли», «Повесть о Демидке и медной копейке», «Антошка»... И планы, и характеристики, и отзывы, и цитаты... Иногда учителю полезно заглянуть в себя-ребенка, чтобы не требовать от детей невозможного. Все становится на свои места, когда читаешь свои опусы: «Костылин был ленивый, трусливый, плохой товарищ. Что он был ленивый, видно из одного случая. Они бежали из плена. Костылин был неповоротлив и поэтому быстро стер ноги. Идти он больше не мог. Здесь их и поймали татары.» Агния Григорьевна заставляла нас заниматься словесным рисованием, изображать «Муму» и в цвете, и в черно-белой гамме, объяснять композицию рисунка, краски, искать точную цитату. Это производило на меня большее впечатление, чем эскизы на вырванном из тетради листке в клеточку, где "Эрман Крышевич" моментально создавал дом, сад, небо. И даже похвала единожды прозвучавшая от него в адрес моей «Ноябрьской аллеи» не вызвала желания рисовать, только одно владело мной - желание читать, сочинять, выдумывать, представлять! Мы боялись этого человека, который не был учителем, а был художником, поэтому способен был непедагогично вытрясти содержимое портфеля бедной ученицы, которая забыла краски. А, наверно, мог бы многому нас научить в плане рисунка!
После уроков мы выходили во двор, усаживались на портфели и начинали рассказывать, кто что мог. Помню, рассказывала «Вий» - слушали с большим интересом. Вообще, тягу к «рассказыванию» привила нам Тамара Филипповна, которая заставляла «читающих» делиться прочитанным в классе. Позже наши фантазии стали выливаться в нечто уже совершенно иное: мальчишки играли в «штабы», где действовали не только советские разведчики, но и фашисты, за что им здорово попадало от классного руководителя, а девчонки почему-то (хотя ясно почему) – в «Фантомаса». Фантомасом была, как это не странно, я. Как мне сказали «добрые» подружки: «У тебя прическа такая, как голова Фантомаса». Волосами я, действительно, похвастаться не могла, но старалась в пятом классе носить модный «конский хвост», который смотрелся жалко и вырастал как бы из самой головы, на которой гладко зачесанные белобрысые волосенки были почти не заметны. С завистью рассматривала высоко поднятую на затылок перевитую косу Тани Белых, красавицы, оставшейся таковой до сих пор.
Город был напоен запахом лип. Весело грохотали трамваи – святой транспорт, которым я пользовалась постоянно, спеша в балетную студию. Сначала надо было ехать на одном трамвае, стоя на передней площадке и слушая дребезжание колес, потом пересаживаться на другой, когда путь первого заканчивался кольцом около старой грязной будки. А второй уже уносил меня в центр, мимо таинственной и прекрасной церкви к площади, к торговому центру, где продавался самый вкусный в мире молочный коктейль, мимо Педагогического института, красивого величественного здания, мимо родного Дома офицеров, мимо Дома учителя, куда я забредала на елку, в восторге узнав на празднике, что кофе с конфетами – это вкусно. Там мне подарили сборник стихов Бориса Заходера, который я знаю наизусть до сих пор. Если двигаться дальше, то там был мир, еще не изученный мной. Там был торговый рынок, приморский парк, где мы выступали иногда с танцевальными номерами на открытой эстраде. Там был взрослый мир, куда я надеялась попасть, но куда попасть мне было не суждено.
Да будет благословен любой мир детства!
Наталья Леонтьева
